"Жаловаться не буду. Я буду тебя бить"

Шел 1990-й год. Горбачев, «Перестройка», демократизация, «новое мышление» и «ветер перемен». Союз еще не рухнул, но либералы всех мастей уже во все свои глотки рассказывали о райской жизни при капитализме, показывали друг другу глянцевые журналы, привезенные из-за рубежа, и, на каждой своей демократической попойке, слушали «Wind of change». При этом, конечно, они много говорили о «коррупции в высших эшелонах власти», говорили о спецраспределителях, о пайках для партийной номенклатуры, студенты проводили «сидячие» и разные другие забастовки, требовали всех «либеральных» свобод (масло масленое, но кто тогда на это обращал внимание), и требовали Демократии. Это уже потом бывшие комсомольцы начали воровать цистернами, эшелонами, «вертушками», заводами, фабриками, комбинатами, а тогда, в 1990-м году, они горели глазами, говорили проникновенные речи и клеймили позором сталинизм. 

Вот именно в такое время я закончил Севастопольское Высшее Военно-Морское Инженерное Училище, и попал служить на атомный подводный ракетоносец Северного Флота. 

Брожение умов и требование либерализации не прошли тогда мимо Армии и Флота. Эта бацилла нагадила и там. На комсомольских собраниях матросы-активисты требовали уважения к своим гражданским правам, требовали создания матросских комитетов по контролю над качеством и количеством провизии на кораблях и в столовых, требовали уважения своих прав и отказывались убирать гальюны. Высшее командование, хотя и со скрипом, но вынуждено было поддаваться горбачевскому напору: матросам-активистам, выделяли время для собраний, помещения для обсуждений и бумагу для написаний. Младший офицерский состав заставляли присутствовать при этих спектаклях и «вникать в проблемы рядового матроса». 

Особенной говорливостью и активностью отличались матросы, имевшие высшее, что было крайне редко, или незаконченное высшее образование. Именно те матросы, которых призвали на Флот со второго или третьего курса институтов. 

Такое же творилось и в нашем экипаже. 

К моменту моего вступления в должность (назначили меня командиром турбинной группы), неформальным лидером матросской среды нашего экипажа был матрос Эдуард Шпиц. Пришел он на Флот с третьего курса философского факультета МГУ, имел прекрасную гуманитарную подготовку, обладал просто-таки удивительной памятью на цитаты, и умел говорить с тем непревзойденным московским сарказмом, который уже тогда, брали на вооружение либералы, претендующие на интеллектуализм. 

Парень он был не из робкого десятка. Физически был крепок, имел разряд по боксу, прекрасно играл в шахматы, был хорош лицом и знал обо всей этой своей «хорошести». Думаю, я не ошибусь, если скажу, что после службы Шпиц сделал карьеру бизнесмена. Именно такие тогда и входили в моду. Молодые, самоуверенные, умеющие высмеять менее ловкого, чем они, человека, одним словом, отполированные хамы. 

Влияние Эдуарда Шпица на матросский коллектив было колоссальное. Достаточно сказать, что как-то раз, когда он подбил экипаж на голодовку, а это всегда было одним из самых страшных ЧП на Флоте, его даже не посадили на гауптвахту. Сам командующий Флотилией контр-адмирал Агафонов пришел в экипаж поговорить со Шпицом. О чем командующий разговаривал с матросом – так и осталось тайной. Командующий никому не рассказывал об этом по причине того, что это было просто стыдно, а Шпиц, никому не рассказывал, потому как сохранял интригу. Талантливый был сукин сын. Он сохранял тайну. И тайна эта сделала его неприкасаемым. Шпица перестали ставить в наряд, перестали отправлять в караул, наказывать за невыходы на построение тоже перестали, и некоторые мичманы стали даже заискивать к этому матросу. 

Одним словом, на корабле, не на командирском мостике, конечно, а в трюмах корабля, в его хвостовых отсеках, подальше от командирской рубки, появился свой «трюмный капитан». И зависело от этого «капитана», ни много ни мало, состояние боевого духа экипажа. Т.е. он мог с легкостью заблокировать выполнение любой боевой задачи, потому как нет ничего опаснее рядового матросского саботажа. Матрос, прекрасно знающий свою матчасть, сможет так остановить вам работу вверенного ему механизма, что ни одна комиссия потом не сможет доказать злонамеренность в его действиях. 

В матросской среде Шпиц был непререкаемым авторитетом и многие стремились к его милости. Вокруг него было кольцо приближенных, человек пять или шесть таких же умников-демократов, и один крепкий парень, борец-самбист, который умом не блистал, но был просто таки влюблен в Шпица и выполнял функцию бодигарда. 

Вот именно в таком положении дел я застал экипаж, когда прибыл с приписным свидетельством к командиру корабля капитану первого ранга Лащенко Александру Николаевичу. 

Не буду описывать, как меня приняли в экипаже, как я был удивлен новым либеральным веяниям, и как я подвергся уколам со стороны матроса Шпица и его «молодой демократической команды». Молодым офицерам, приходящим на Флот сразу после военного училища, приходится очень непросто, а в отношении с матросами третьего года службы – бывает невыносимо тяжело. Эти парни прекрасно знают свою матчасть, знают корабль в целом, часто могут быть более расторопны и полезны в критической ситуации, чем некоторые офицеры, одним словом, пока молодой офицер не будет знать корабль лучше, чем его знают матросы, он будет от них зависим, и они будут этим пользоваться. Но, не буду, как я уже сказал, описывать сложности адаптации молодого лейтенанта на корабле, расскажу об одном случае, который я сегодня часто вспоминаю, когда разговор заходит о либералах, демократии и студентах, принимающих участие в акциях протеста. 

Поздней осенью в экипаж пришло пополнение из нового призыва. Среди призывников, оказался один деревенский парень из Калужской области. Названия села я не помню, но очень хорошо запомнил, как его звали. Звали его Иван Перепелкин. Огромный рослый, просто здоровенный, детина, с фамилий, которая ему ну совершенно категорически не подходила. Ему бы больше подошла фамилия, например, Муром, или Поддубный, или Пересвет, но никак не Перепелкин. Даже удивительно было, как того крупного парня определили в плавсостав не надводного, а подводного флота. Силен Ваня был необычайно. В соревнованиях по перетягиванию каната его одного засчитывали за четверых, но это никогда не помогало: та команда, в которой был Ваня, выигрывала неизбежно. 

Нрава Ваня бы очень доброго. Он, наверное, больше всех любил нашего корабельного кота Боцмана. Да и кот, надо отдать тому должное, отвечал Ване взаимностью. За рыбу и котлеты, которые Ваня регулярно таскал ему с камбуза, Боцман позволял ему с собой играться, ластился к нему, и это последнее Ване нравилось явно больше, чем коту. Казалось, что Боцман это понимал, и пользовался своим положением на полную катушку. 

Ваня был несколько медлителен, но был он очень исполнительным и дисциплинированным матросом. Конечно, образования МГУшного у Вани не было, и цитатами он не сыпал: закончил он свою сельскую школу, и закончил её, как смог, тяжело ему было учиться. Не того склада был Ваня, да и отец держал большое хозяйство, и Ваня много помогал ему и по дому, и в поле, и со скотиной. Кроме Вани в семье было еще три его младшие сестрички. Были они мал мала меньше и только начинали помогать матери в ее нелегкой деревенской работе. В чем он был настоящим мастером, так это в плотницком деле. Руки у него, по отношению к дереву, были просто золотые. К концу третьего года своей службы, т.е. уже много позже того случая, о котором я хочу рассказать, Ваня не только ремонтировал всю деревянную мебель в казармах флотилии, но и офицеры с других экипажей выстраивались к нему в очередь, заваливая его просьбами починить то шкаф, то старую деревянную кровать, то двери в их квартирах. Ваня был большой и безотказной машиной для работы. Никакой труд для него не был зазорным. Будь то дело столярное, корабельное, или просто уборка снега – труд Ваню радовал. 

Вся компания «интеллектуала» Шпица, отнеслась к появлению Вани Перепелкина настороженно. Внушительные размеры и его огромная физическая сила их будто обезоружила. Несколько первых недель, пока они к нему присматривались, в экипаже установилось, хоть и напряженное, но спокойствие. Это было спокойствие наблюдения. Причем, Ваня не наблюдал ни за кем. Наблюдали за ним. Ваня же был ко всем одинаково приветлив, отзывался на любую, самую первую, просьбу о помощи, и очень хотел показать себя настоящим военным человеком. А в его понимании, быть военным человеком, означало очень точно выполнять получаемые приказы, следить за тем, чтобы форма была всегда чистая и наглаженная, а его боевой пост был в образцовом состоянии. Ваня очень хотел понравиться командованию, и уже через полгода службы, сгорая от стыда, просил меня о том, чтобы в его деревню, причем именно в сельсовет, командование корабля отправило «похвальное письмо» за то, что матрос Перепелкин добросовестно несет воинскую службу, и завет своих земляков, которым они напутствовали его на проводах в армию, выполняет  честно, и они могут быть спокойны – он их не посрамит. Письмо такое отправлено было. Командованию корабля Ваня очень нравился. 

Было еще кое-что, что, в конечном итоге, и привело к конфликту между Ваней Перепелкиным и «элитой» под предводительством матроса Шпица. Вокруг Вани стали собираться простые ребята, те, которые не входили ни в окружение Шпица, ни в окружение его окружения. Эти простые парни, как правило, из деревень, обеспечивали безбедное и «блатное», по матросским меркам, существование «элиты». Будь, например, назначена уборка снега, которая всегда назначалась экипажу из расчета на численный состав моряков, «элита» никогда не брала в руки лопаты; будь то загрузка корабля для боевого похода, так простые, не принадлежащие к элите ребята, были обязаны при погрузке воровать деликатесы (шоколад, воблу, тушенку) и затем отдавать их «элите», и еще многое другое должны были делать эти простые ребята. 

Вот именно из-за этого воровства продуктов и произошел конфликт. 

Одного из матросов поймали на том, что он потянул десять банок тушенки. Ему дали десять суток гауптвахты, отправили в казарму собрать шильно-мыльные принадлежности и ожидать дальнейших распоряжений. В казарме был Шпиц со своей «командой» и был Ваня Перепелкин. Шпиц со товарищи пили чай в ленинской комнате, Ваня мыл пол. 

Ваня узнал о том, что произошло, и посчитал это несправедливым. Со свойственной ему медлительностью, он выжал тряпку в ведро, вытер руки и двинулся в ленинскую комнату.

- Шпиц, ты неправ и должен все рассказать старпому, - сказал Ваня грустно, но очень основательно. 

Шпиц молчал. Не царское это дело. За него стали говорить его «младшие братья»:

- Ваня, чего тебе надо? Ты моешь пол, ну, так вот и мой.

- Тоже мне моралист выискался.

- Слышь ты, трактор колхозный, выйди вон и не мешай людям. Люди делом заняты.

Ваня не уходил. Это был вообще первый раз, когда Ваня высказал хоть какое-то требование, хоть к кому-нибудь. Он продолжал отирать руки одна об другую, и весь вид его говорил о смущении и в то же время о решимости довести дело до конца. Он как теленок глянул на Шпица исподлобья и промычал:

- Шпиц, это несправедливо. Ты должен все рассказать старпому.

- А что сделаешь, Ваня? Жаловаться на меня будешь? – вдруг заговорил Шпиц.- На комсомольском собрании выступишь? Или, может быть, сазу заявление в особый отдел напишешь? Ты-то хоть писать умеешь, Ваня?

«Младшие братья» вяло подхихикнули Шпицу. Напряжение как-то спало, и вся компания уже начала отворачиваться от Вани к своему чаю.

- Нет, Шпиц,- так же по-телячьи ответил Ваня. – Я жаловаться не буду. Я буду тебя бить.

Вот это взбодрило всю компанию сразу. Это был вызов. Они тут же вскочили на ноги, обступили Ваню таким образом, что стали сзади него и по бокам, а Шпиц двинулся на Ваню спереди. 

Подойдя к Ване вплотную, глядя ему прямо в глаза, Шпиц сказал:

- Слушай меня, неандерталец. Ты прямо сейчас, пока я еще даю тебе время, разворачиваешься на сто восемьдесят градусов, и исчезаешь с глаз моих долой. И запомни, звероящер, если ты еще хоть раз позволишь себе открыть свой деревенский рот и хоть слово сказать в мою сторону, то это будет твое последнее слово. Пшел вон!

Ваня сделал полразворота вправо, будто и в самом деле собирался уходить и неожиданно, так, что никто и не смог отреагировать, так, что и боксерская реакция Шпица не помогла, с правой руки, по-деревенски, с размаху, тыльной стороной кулака,  ударил Шпица прямо в ухо.  Удар был такой колоссальной силы и нанесен так неожиданно, что Шпиц рухнул, как подкошенный, а все, окружившие Ваню, несколько секунд стояли в оцепенении. 

Шпиц лежал, Ваня стоял, друзья Шпица, как завороженные смотрели на его тело. Никто не шевелился. Так прошло некоторое время. Шпиц застонал. Товарищи подхватили его и понесли на койку. Через несколько минут он пришел в себя. 

И вот что произошло дальше. Дальше случилось то, что впоследствии я многократно наблюдал в самых разнообразных модификациях и в самых разнообразных проявлениях. Будь то в трудовом коллективе, будь то стенах Парламента, будь то на международной арене, будь то в отношениях между государствами, будь то у Канта в «Пролегоменах». 

Шпиц, как только пришел в себя, подошел к Ване и, хоть еще совсем неуверенно, но с чувством глубокого раскаяния сказал ему, что он осознает всю глубину своей подлости, что он даже благодарен Ване за то, что тот его ударил, и что у него прямо-таки глаза раскрылись, и что он просит у Вани прощения. 

Ваня сказал: «Да, ладно», сказал, что благодарить его не надо и сказал, что прощения надо просить не у него, а у того матроса, которому дали десять суток. 

Шпиц сказал: «Ах, да, да. Конечно». Тут же, на глазах у пораженной публики, просил прощения у матроса и отправился к старпому, рассказать о том, что это именно он – Шпиц – заставил матроса воровать тушенку.

Матроса не простили. Наказание ему не отменили, но и Шпицу дали десять суток. Двоевластие на корабле закончилось в один только миг. Буквально за десять суток, которых не было Шпица, в экипаж вернулась дисциплина, у старшин и мичманов окреп командный голос, бардак прекратился. 

И еще одна интересная метаморфоза произошла с Эдуардом Шпицом, после того, как он отсидел свои десять суток. Если раньше он насмехался над Ваней, над любой его фразой, которую Ваня мог сказать и не так и не к месту, то теперь, чуть ли не в каждом сказанном Ваней слове, Шпиц находил глубокий смысл и содержательность.

О чем этот рассказ? Вы думаете демократии и о либералах? Так нет же. Он о Ване Перепелкине.